Золотая свирель - Страница 7

— Но нельзя сказать, что не соответствует вообще, — пробурчала я недовольно. — Соответствует, но малой частью.

Амаргин усмехнулся.

— Для тебя — малая часть, а для меня — исчезающее малая. Но, самое забавное, что этот минимальный набор бабочкиных правил позволяет бабочкам существовать в свое удовольствие. Поэтому бабочки уверены: мир именно таков, каким они его видят. Но мы-то знаем, что это не так. Для стрекозы, которая живет чуть дольше, правила усложняются. Для птицы правил столько, что и за неделю не перечислишь. Человек расширяет свой диапазон всю жизнь. Способность читать и писать разрешает ему использовать опыт поколений. Но почему человек считает, что его картина мира есть безусловная истина? Чем он лучше бабочки с точки зрения природы?

— С точки зрения Творца — лучше, — сказала я. — Это тебе любой священник скажет. Еще он скажет, что ты городишь ересь.

— Священник — такой же человек, как и все остальные. Он отродясь не знал иной картины мира, кроме той, которую используют его соплеменники. Эта картина удобна и уютна, она все объясняет, она позволяет безбедно существовать в своих рамках, но, повторяю, она не соответствует истине. Ну, ладно, если ты так хочешь — соответствует, но такой крохотной частью, что о ней и упоминать смешно.

— Ты так говоришь, будто сам знаешь эту истину.

— Не знаю, — легко пожал плечами Амаргин. — Конечно, не знаю. Но правила подтверждаются опытом, а мой опыт позволил мне обнаружить несколько правил, не входящих в диапазон общего пользования. Поэтому я смею судить, что известная людям картина мира ошибочна и однобока.

— Поэтому ты задираешь нос и считаешь людей ничем не лучше бабочек-однодневок.

— Совершенно верно. — Амаргин потянулся к огню и помешал палочкой в котелке. — Обратное тоже работает: я считаю бабочек ничуть не хуже людей. Потом, ты забываешь, я ведь тоже человек, так что я и себя считаю равным бабочке. То есть, если мир лишится меня, Геро Экеля, более известного как Амаргин, то трагедия будет равна гибели навозной мухи, прихлопнутой коровьим хвостом.

Я фыркнула:

— Что-то ты не рвешься спасать навозных мух, слепней и прочую пакость от неминуемой смерти.

— Не понял сарказма. Что заставило тебя предположить, что я занимаюсь спасением людей?

Действительно, с чего я это взяла? Я потерла переносицу. По подбородку мазнул мокрый рукав, весь облепленный песком. Тьфу, гадость какая!

Я рывком села, с недоумением оглядывая сырое измятое платье. И руки, и босые ноги, высовывающиеся из-под подола, были словно не мои — распухшие, выбеленные водой до синевы. За пазухой ощущалось некоторое неудобство. Я пошарила там и обнаружила недоеденный мантикоров обед — две рыбешки прилипли к животу, одна забилась подмышку.

— А! — обрадовался Амаргин. — Это кстати. Давай их сюда.

— Ты непоследователен, — объявила я. — Ты вытащил человека, то есть меня, из мертвого озера. После этого ты утверждаешь, что не занимаешься спасением людей.

Он пожал закутанными в черный плащ плечами.

— Мои утверждения так же субъективны, как и любые другие утверждения. Ты имеешь право доверять им, а имеешь право не доверять. Истиной они не являются в любом случае.

— Последнее высказывание тоже субъективно.

— Ага. Правильно мыслишь. Может, когда-нибудь из тебя выйдет толк.

Повозившись на нагретых солнцем, слежавшихся за века сокровищах, я кое-как поднялась на ноги и отряхнулась. Песок мгновенно ссыпался с платья, складки расправились. Амаргин искоса поглядел на меня и хмыкнул.

Я подошла поближе. Заглянула в котелок. Вернее, это был не котелок, а большая чаша-кратер с ручками в виде прыгающих львов, установленная прямо на угли. Чаша была явно выкопана Амаргином из кучи драгоценного барахла, но снаружи она уже закоптилась, а внутри вовсю бурлило варево, мелькали какие-то куски, сверху плавала пена. Выглядело все это устрашающе и донельзя аппетитно.

— Что там у тебя? Есть хочу смертельно.

— Не удивительно. Рыба осточертела, наверное?

— Я бы сейчас и рыбы целый воз съела… Слушай… — Меня вдруг пронизало догадкой, прошило наискосок, от левого плеча, через грудь, через лоно и вышло из правого колена. — Ты… когда… когда меня нашел?

В черных амаргиновых глазах проскочила искра. Нарочито медленно он встал, отошел к стене, где была свалена куча плавня, выбрал несколько окатанных водой досок и аккуратно подсунул их в костер. Потом сказал, явно провоцируя мой страх:

— Сегодня.

— А… какой сегодня день?

— Новолуние, разгар звездных дождей. Люди из города думают, что сегодня суббота, день Поминовения.

— Холера черная!

Я тяжело плюхнулась на кучу золотых монет. Амаргин усмехнулся:

— Ну и физиономия у тебя, Лесс! Столько пафоса, столько драматизма! Только слезы в голосе не хватает. Да и текст не годится для высокой трагедии. "Холера!" — это грубо и безыскусно. Ты бы еще сказала: "Лопнуть мне на этом месте, если не прошло четыре дня!"

— Так… провалиться мне, если не прошло!.. И не фыркай, пожалуйста. Мне надо как-то… осознать это, что ли… Черт! Я ведь по-правде утонула в этом проклятом озере!

Черпая дым широкими рукавами, Амаргин нагнулся через костер и крепко взял меня за плечи.

— Хватит переживать. Ты упала в воду, я тебя вытащил, какого рожна тебе еще надо?

Я шмыгала носом.

— И ведь тебе тонуть не впервой, разве нет? — продолжал волщебник. — Не принимай эту историю так близко к сердцу. Вытащили тебя — радуйся.

— Радуюсь изо всех сил, — я уныло вздохнула. — Ты сейчас сгоришь.

— Не сгорю. Давай, подбирай губу и прекращай хлюпать. Быть серьезным — значит считать себя слишком важной величиной, чрезвычайно ценной для мироздания, а наша с тобой ценность — вещь более чем сомнительная. Или ты другого мнения?